Место женщины в шведской семье

Эдельфельдт И. Удивительный хамелеон. Пер. с швед. – М., Текст, 2002. – Серия "Впервые"

Совсем недавно у кого-то прочла, что женщины скоро будут писать прозу интереснее, чем мужчины. Жаль, что не помню, кто сказал, но это был именно мужчина. Типа маскулинная культура изжила себя, мужчины исписались и иссякли – и теперь в дело вступают женщины. Начинается интеллектуальный матриархат. Чушь, конечно, по большому-то счету. Но, однако, в каждой "враке" всегда найдется "децл" правды. Во всяком случае, проза, написанная женщинами, иногда бывает очень и очень неплохой. И чем дальше – тем более неплохой.

К последней можно отнести сборник рассказов шведской писательницы Ингер Эдельфельдт, который увидел свет в 1995 году и был отмечен тремя самыми престижными литературными наградами Швеции. На русском языке, как следует из названия издательской серии, публикуется впервые.

Все рассказы сборника посвящены женщинам, и поскольку я такие терпеть не могу, то ни за что не стала бы не только что строчить рецензию, но даже и читать их до конца, если бы не их потрясающая ни-на-что-непохожесть. От того, что маркируется ярлычком "женская проза", их выгодно отличает полное отсутствие слез и соплей, вроде "ах, женская судьба так тяжела и трогательна, бедняжки!" Хотя ситуации, в которых мы встречаем героинь, разумеется, критические и даже трагические, но иначе не о чем было б и рассказывать, если б ничего не происходило!

Женщина и быт – две вещи нераздельные, и все героини И.Эдельфельд погружены в быт. Но единственное сведение из специфически шведской повседневной жизни, которое я почерпнула из книги, заключается в том, что мебель из IKEA там воспринимают как символ стереотипного буржуазного быта. Она для них такая же знаковая вещь, как, скажем, "Пепси" или жевательная резинка для Америки. Поэтому упоминание про мебель из IKEA даже нельзя отнести к натуралистическим подробностям – оно свободно вписывается в систему символов, кажимостей, сновидений и прочих мифологических ужасов, которые толпятся в прекрасной женской головке. Если, конечно, головка способна вообще хоть что-нибудь вместить.

Точка зрения на бытовой пейзаж, окружающий героинь, сдвинута таким образом, что панорама приобретает сюрреалистические черты, фантастическую перспективу. Женщина видит Воображаемое – некие психологические фигуры, или па, выделываемые чувством, которые вбирают в себя все вокруг и преобразуют его, делая частью внутреннего ландшафта. Получается такая вроде бы простая, яркая и в то же время впечатляющая картинка: читая, постоянно ловишь себя на мысли, что вот это все можно было бы сказать и о тебе, если бы препарировать то, что ты переживаешь, и эстетически сей препарат преподнести.

Как натуру творческую и сложноустроенную, меня особенно поразил рассказ "Творение". Некая домохозяйка, живущая на ферме (или на хуторе, или как еще назвать коттедж посреди леса?), вдруг начинает лепить зверей из бетона и расставлять их на пригорках. Казалось бы, вот бред! Но как об этом рассказано! Начинаешь чувствовать себя зрителем, допущенным к созерцанию высочайшего божественного спектакля – сотворения мира. А поскольку действо доверено женщине, то метафора искусства как порождения становится буквальной: женщина может только рожать, детей ли, скульптуры, тексты – все равно. Она это делает красиво уже хотя бы потому, что родовая деятельность для нее – подлинная и единственно возможная реальность. Все, чего касается женщина, становится искусством – если под искусством понимать процесс, а не результат.

"Ты обнимала его тело так, как будто лепила его, как будто оно рождалось в твоих руках. Такими теперь были твои руки, и он забывал себя от наслаждения. Ты сама наслаждалась так, как никогда прежде, но вместе с тем делала это как бы мимоходом – так, как если бы тебе в пути повстречалось что-то красивое и ты с детским любопытством исследовала его, прежде чем отправиться дальше".

В этом смысле у И.Эдельфельд интересен парадоксальный поворот мысли: настоящее искусство – это смерть реальности. В расхожей, осязаемой реальности, где всего так много и все безнадежно перепутано, нужно тщательно отобрать и оформить некие объекты, лишь для тебя важные, чтобы получился маленький, устойчивый мирок, защищенный от большого и кошмарного мира. Реальность, та самая, объективная и проч., сюда не допускается, погибает на пороге. При этом может получиться мир-тюрьма ("Выходной Хелены Петрен"), а может и такой, где возможно преображение ("Серебро") или победа над смертью ("Хищный ветер").

Отношения со смертью у женщин особенно сложны, ведь они дают жизнь. В рассказе "Сакре-Кёр" фотограф Марика находит натурщицу для серии снимков, на которых умершая женщина постепенно оживала бы. Натурщица оказалась настоящим энергетическим вампиром – истеричкой с террористическими намерениями, страдающей от неразделенной любви. Умирание, как и страдание, может быть нарочитым, но что делать, если тебе предъявлены все признаки его подлинности?

Выходит, что психологический терроризм или, говоря проще, стервозность у женщины – это обратная сторона ее созидательной деятельности. Ее задача заключается в том, чтобы переломить повседневность через символы жизни и смерти, будучи всегда на острие, на волосок от ужаса пустоты, а с другой стороны – на том же расстоянии от кошмара чрезмерности пугающего мира. Тут требуется стойкость и умение создать, укрепить, обставить, ограничить мирок, пространство, в котором можно жить. Устроение такого мирка – это и есть особый, женский вид искусства, или процесс творения воображаемого мира из реальных, доступных объектов. Но иногда (и частенько!) такими объектами становятся ближние – и тогда мы наблюдаем эмоциональное хищничество, неумеренное и неограниченное изматывание тех, к кому больше всего привязан ("Дом, где жить невозможно"). Любопытно, что этот последний рассказ, где сюжет связан с телепатией и вообще на грани фола, тем не менее самый психологически достоверный из всех. Не важно, о чем написано, важно – как!

Вот именно! Перечитала все написанное и – в кои-то веки! – недовольна собой. Чушь получилась, а не рецензия: все о женщинах, когда надо было об искусстве! Но не о том искусстве – процессе жизнетворения, которое разнообразно рисует в своих рассказах И.Эдельфельд, а о том результате, который у нее самой получился. Нет ничего труднее, чем очертить словом то, что можно назвать женским взглядом на вещи. Чтоб стало понятно – вот он, мир женщины, без глупых сантиментов, настоящий, воссозданный как прекрасная картина – из того сора, которым забиты женские головки. Мир этот не может не быть сюрреалистичным, магическим, ведь он состоит не из вещей, а из переживаний, символов и ожиданий, из притяжений и отталкиваний. И в то же время он не может не быть приземленным, обыденным, ведь переживания проецируются на вещи, на быт. И.Эдельфельд удалось найти золотую середину: простые, обыкновенные, неприхотливые сюжеты рассказаны так, что происходящее приобретает второе дно и четвертое измерение, становясь символическим, значительным и бесконечно интересным. То, что надо. И ничего, собственно говоря, женского – просто литература.