Гоголь гомосексуалистом не был

Гоголю повезло и – не повезло.

Повезло, потому что хорошо быть классиком. Не повезло, потому что в качестве классика он превратился в официоз на потребу каждой очередной идеологической моде.

При советской власти Гоголя назначили в обличители помещиков/чиновников и в писатели-реалисты. Академик Храпченко, сосланный в литературоведы из партийного начальства, голосил: "И сейчас, когда иностранные державы тянут когти к горлу СССР, мы с Гоголем…" и т.д. и т.п. (цитирую по памяти). Зримый знак коммунистического признания красуется на Гоголевском бульваре. У скульптурного Гоголя – внешность члена руководства СП, а надпись на пьедестале – в стилистике Сталинской премии: "Николаю Васильевичу Гоголю от Советского правительства".

Педагогический результат подобного, с позволения сказать, прочтения гоголевских текстов – гарантированное чувство отвращения и смертной скуки, с которым бывшие школьники вспоминали и вспоминают бессмертного автора "Мертвых душ". Соответственно, в пору обвальной демократизации Гоголя пришлось обновлять. Прежде всего, по линии превращения в духовного писателя, автора недоступных советскому читателю "Размышлений о Божественной литургии". И коль российская история продолжится, будут оформлены новые официальные Гоголи – строгие, скучноватые. Параллельно – по жесткой взаимосвязи действия/противодействия – всякого рода отщепенцы создавали иного, альтернативного Гоголя. Альтернативного не значит адекватного. Однако, по крайней мере, такого, который шокирует и тем самым возвращает тоскующему потребителю ощущение живой жизни.

Таков Гоголь в книге израильского филолога Михаила Вайскопфа.

За то время, которое отделяет первое издание этой книги (1993 год, московское издательство "Радикс") от второго, нынешнего, Вайскопф стал известен в России благодаря нашумевшей монографии "Писатель Сталин". Читатель-интеллектуал приготовился к тому, что получит не просто академический, но скандальный (как в анекдоте – "в хорошем смысле") продукт.

Для разбега – несколько соображений Вайскопфа об альтернативных Гоголях. Действительно, если вы понимаете классика нестандартно, вы не обязаны автоматически восхищаться другими его нестандартными интерпретациями.

Вайскопф не согласен с тем, что симпатичный Вий – фрейдистский образ отца Василия, созданный благодарным сыном Николаем. Не верит он психоаналитически ориентированным коллегам, даже когда "Карлинский говорит о созвучии Вий и вуй (дядя с материнской стороны); Ранкур-Лаферрьер – о перекличке имен Вий и Василий".

Аналогично, Вайскопф не согласен с тем, что поздний отрывок "Ночь на вилле" (весьма редкий) есть "неоспоримое свидетельство гоголевского гомосексуализма". Хотя можно понять тех, кто об этом подумал. Несколько примеров: "Я не был у него эту ночь. Я решился, наконец, заснуть ее (очевидно, ночь – о Гоголь-стилист! – Ф.О. ) у себя. О! Как пошла, как подла эта ночь вместе с моим презренным сном! Мне он представился молящий, упрекающий. Я видел его глазами души. Я поспешил к нему на другой день поутру и шел к нему, как преступник". Или: "Я стал его обмахивать веткою лавровою" и т.п. Но Вайскопф непреклонен. Он начинает с того, что деликатно приводит аналогичные пассажи других образцовых авторов "золотого века" российской культуры. Карамзин: "Где ты, любимый Филалет! Ах, где ты? Сердце мое тебя просит, требует. Оно помнит любезные твои взоры, сладкий голос и нежные, чувством согреваемые объятия, в которых жизнь бывала ему (сердцу – О Карамзин! – Ф.О.) вдвое милее – помнит, и велит глазам моим искать тебя – велит рукам моим к тебе простираться!" Или князь Одоевский: "В сладком сне Кифарид покоился у меня в объятиях, русые, душистые его волосы касались лица моего; прекрасные уста улыбались; огненные розы вились вокруг нас и неприметно сливалися с его огненными ланитами". Однако Вайскопф призывает зреть в корень. Подобные экзальтированные взрывы – дань не столько сексуальным пристрастиям, сколько сентиментальному слогу. Впрочем, согласно Вайскопфу, это и не стиль, но манифестация, откровение идеи мистического союза избранных душ: "Патетика сладостной мужской дружбы по необходимости вбирала в себя и риторичский заряд unio mystica, почерпнутой из смежного "духовного христианства" и неизбежно получавшей гомосексуальное – или, правильнее сказать, псевдогомосексуальное – оформление".

Таким образом, Гоголь гомосексуалистом не был. Можно представить и метод Вайскопфа. Он анализирует "морфологию" гоголевского текста (например, псевдогомосексуальный пассаж) в непременном единстве с "контекстом" (псевдогомосексуальные фрагменты Карамзина и Одоевского) и "идеологией" (утопия мистического союза, распространенная у русских мистиков того времени). А вместе эти компоненты составляют "сюжет Гоголя". Не просто сюжеты отдельных произведений, но своего рода архисюжет – почти архимиф – основное послание писателя, которое по-разному реализуется в разных текстах, одновременно сохраняя общий самодовлеющий характер.

По Вайскопфу, последняя тайна сюжета Гоголя заключена в его сознательной приверженности гностической доктрине. Что это значит – если сразу непонятно – в двух рецензионных словах не объяснишь. Зато ясен вывод, суммирующий наблюдения исследователя над творчеством Гоголя: "На протяжении 30-х годов XIX века у государственной церкви не было в русской литературе более упорного врага, чем этот писатель, сходившийся в своей сатире с антиклерикальной позицией русского и украинского "духовного христианства". Авторитет официальной церкви он признал над собой лишь в более поздние годы".

Зелов Д.Д. Официальные светские праздники как явление русской культуры конца XVII – первой половины XVIII века: История триумфов и фейерверков от Петра Великого до его дочери. Едиториал УРСС

Досужие мыслители любят воображать вариативный ход истории. По типу – "а что, если бы".

Пример: в 1740 году умерла Анна Иоанновна, и российский престол попал к сыну ее племянницы – Ивану Антоновичу, фактически же – к самой племяннице – "правительнице" Анне Леопольдовне. Дурковатая и незлобивая, она была немедленно низвергнута дальней родственницей – "дщерью великого Петра" Елизаветой. А что, если бы Елизаветы к этому моменту не было в живых? Ведь, как явствует из книги Д.Д. Зелова, именно так и должно было все сложиться. Зимой 1738 года Анна Иоанновна и принцессы любовались – из окон Зимнего дворца – роскошным фейерверком, который был устроен на льду Невы. Императрица расположилась в одной комнате, Анна с Елизаветой – в другой. "Чтобы лучше рассмотреть гипнотическое зрелище, превращающее ночь в день, Елизавета прильнула к оконному стеклу, а Анна стояла посреди комнаты, смотря фейерверк через ее плечо. Вдруг Анна подошла к Елизавете и поцеловала ее обнаженное плечо. От неожиданности Елизавета обернулась, и в этот момент одна из ракет разорвалась непосредственно перед окном принцесс с такой силой, что взрывной волной выбило оконный переплет и разбило стекло на множество осколков, которые впились в шею и правую щеку Елизаветы". Если бы не кокетливый (хотя родственный) поцелуй, то… Но принцесса Анна спасла принцессу Елизавету, а Елизавета ее спихнула с трона.

Правда, в результате будущая императрица всю жизнь испытывала "столь мало склонности к фейерверкам" (по свидетельству современника). В XVIII же веке подобная "малая склонность" заслуживала недоуменного упоминания: пристрастие к фейерверкам и другим хэппенингам – не просто хобби российских монархов, но, так сказать, часть профессии. Мощное пропагандистское средство (в отсутствие телевидения или радио), которому и посвящена монография Зелова.

Какова технология обращения огненной потехи в понятный пропагандистский текст? Вполне простая: пожароопасные эффекты комбинируются с фитильными щитами, транспарантами, декорациями. Изображения, создаваемые при их помощи, образовывали особое повествование, особый сюжет фейерверка. В масленичном фейерверке 1693 года – на заре правления Петра I – был представлен вензель князя Ф.Ю. Ромодановского, бывшего тогда "адмиралом" Переяславской флотилии и начальником потешных полков. Затем на фейерверочном транспаранте высветилась аллегория: Геркулес, раздирающий пасть льва – привычный символ победы над врагами. О степени значимости фейерверков говорит тот факт, что их с самого начала фиксировали в гравюре. Дабы те, кто не насладился зрелищем воочию, имели возможность получить огненное послание post factum.

Сценарий фейерверка, выражающий его пропагандистский смысл, тщательно продумывался и контролировался властью. Так, вскоре после кончины Петра I планировался фейерверк по случаю тезоименитства Екатерины I. План фейерверка был сочинен Скорняковым-Писаревым и представлен на утверждение Меншикову. Тот забраковал его, подсказав другую идею: был нарисован столб, а на нем корона, к столбу прикреплена веревка с якорем, частично зарытым в землю; у столба молодой человек с глобусом и циркулем в одной руке, другой рукой он держал веревку. Это подразумевало намек на будущий переход престола сыну погибшего царевича Алексея, который в 1727 году действительно стал императором под именем Петра II. Скорняков-Писарев не без основания заподозрил, что Меншиков "тою фигурою являет наследником великого князя" (что не очень приветствовалось в окружении императрицы) и предложил П.А. Толстому донести о Меншиковой затее с фейерверком Екатерине. Толстой доложил, и чертеж фейерверка был стремительно изменен. Дело-то ответственное, пропагандистское!

Великий имиджмейкер, Петр, озаботившись созданием привлекательного образа своей державы, осознал необходимость пропаганды российской политики за границей. Здесь снова пригодились фейерверки. В 1709 году А. А. Матвеев, посол в Голландии, организовал – на фоне предсказуемых протестов шведского посла – грандиозные празднества в честь полтавской "виктории": "Фейерверк был в первый день празднеств – 8 октября. Посольский двор украсили эмблемами и иллюминацией; амстердамский и гаагский магистрат были приглашены на праздничный пир, который сопровождала музыка. Было издано печатное описание этих торжеств на голландском и французском языках. Кроме того, фейерверк был запечатлен в гравюре".

Характерно, что в надписях к голландскому фейерверку Петра I – за двенадцать лет до официального принятия титула – именовали не царем, а "императором": дипломаты пытались апробировать новый титул вначале перед европейской аудиторией, чтобы потом обратить его для внутреннего употребления.

Персонально для неуемного Петра организация фейерверков была не только исполнением государевых обязанностей, но и любимым занятием. Как известно, царь-реформатор вообще тяготел к грубоватым радостям в духе кружка "умелые руки". Корабли строил, зубы дергал (в Кунсткамере целый мешок хранился, а придворные смертно боялись при государе обнаруживать зубную боль – не доверяли державному стоматологу), водянку оперировал (практиковался на заезжих немцах). И естественно, фейерверки разрабатывал и собственноручно мастерил.

Царь-инженер – в процессе подготовки московской потехи, должной ознаменовать Полтаву – лично рассчитал, на какое расстояние должен качнуться столб, символ России. Очень сожалел по поводу того, что он не в Москве: "Ежели б я знал величину театра, то б сам фигуры с масштабом прислал".