Новая драма между успехом и манифестом

Фото: NEWDRAMAFEST.RU

В наши дни и вот прямо-таки сейчас в Москве в четвертый раз проходит фестиваль современной пьесы "Новая драма". Фестиваль, четыре года назад ответвившийся от "Золотой Маски" и скрещенный с подмосковной "Любимовкой", в этом году впервые выступает как статусный, с широкой и тщательно – не всегда, правда, удачно – отобранной программой. Главный критерий отбора – а у какого еще фестиваля сегодня есть какой бы то ни было критерий отбора, кроме географического? – только новая драматургия и спектакли, поставленные по этой новой драматургии в последние несколько лет. Едва начавшись, фестиваль провозгласил: "Новая драма – это движение". Это революция в мире современного театра, его лучшее настоящее и счастливое будущее. Как и все новое, он разговаривал манифестами. Отрицал Шекспира и Чехова, заменяя их Курочкиным и Угаровым. Считалось, что достаточно произнести со сцены текст хорошей пьесы, чтобы зритель был доволен, а мир изменился в лучшую сторону. На театральной площадке появился новый герой – драматург, человек, который готов говорить со сцены новую правду. Слово "новый", употребляемое к месту и не к месту, сделалось самым популярным по обе стороны рампы, а два театра, воплощающие в жизнь идеи "Новой Драмы" – Центр Драматургии и режиссуры п/р Казанцева и Театр.doc, – стали самыми модными театрами Москвы.

Сегодня, к четвертому фестивалю "Новая драма", все уже иначе. Драматургия, которая еще пять лет назад считалась маргинальной, от которой открещивались режиссеры и которой театры боялись еще больше, чем театральной реформы, проползла на сцены главных храмов искусства страны. Она уже никого не удивляет и не шокирует ни в "Современнике", ни в МХТ им. Чехова, ни в других театрах, куда один за другим уходят как первые режиссеры "Новой драмы", так и ее первые драматурги. И вот уже главреж движения Кирилл Серебренников второй год как ставит на сцене МХТ классическую русскую драматургию, и надо сказать, с не меньшим успехом, чем неклассическую, а на театральном небосводе появляются и закрепляются все новые имена, с новой драматургией никак не связанные. Сейчас "Новой драме" предстоит решить очень важный вопрос: правда ли она находится, и находится ли до сих пор, в авангарде театрального движения.

В выпущенном специально к фестивалю зелененьком буклете можно прочесть текст манифеста, написанный отцами-идеологами фестиваля Еленой Греминой и Эдуардом Бояковым. "Наши режиссеры лишены фантазии, их не пустит на порог ни один уважающий себя театр, – пишут они. – Поэтому наши спектакли непрофессиональны, наши сцены обшарпаны, декорации бедны, а костюмы убоги". Этот, на первый взгляд, абсолютно не рекламный текст должен привлечь зрителя именно отсылкой к эстетике нового театра, театра, в котором происходит революция. На революцию зритель и купился, и в день открытия фестиваля на спектакле по пьесе Евгения Гришковца "Город" зрители свисали с балконов Центра им. Мейерхольда, как гроздья винограда. Привлекало не столько имя Гришковца, сколько Оскараса Коршуноваса – известного литовского режиссера, в чьем театре в Литве и был поставлен спектакль. На московской афише имя знаменитого режиссера стоит первым перед именем Саулюса Миколайтиса – актера и ученика Коршуноваса, который сыграл в "Городе" главную роль. Однако, как утверждают проверенные источники, имена следует поменять местами: Миколайтис ставил свой спектакль сам, а учитель, который в это время был занят "Смертью Тарелкина" в театре Et-cetera, всего лишь подправил в нем пару сцен. Так и получилось, что прочитанный целиком "Город" не оказал на публику должного эффекта. Виной тому, прежде всего, взятая интонация – какая-то очень прибалтийская, вязкая, монотонная, которую не спас даже блестящий переводчик. Это именно тот вариант пьесы для чтения, которая не доходит до зрителя, если нет непосредственного, живого контакта, как это обыкновенно бывает у Гришковца. Мысль постановщика понятна – на модной автобусной остановке, куда из обыкновенной квартиры переселились герои Гришковца, постоянно идет ремонт. Пока настоящее мчится мимо, огибая сигнальные огни на дороге, обитатели этой остановки живут какой-то остановившейся, замершей полужизнью. И только финал выбивает из нее и героев, и нас, зрителей. Там, где у Гришковца Сергей Басин, покатавшись на такси и пообщавшись с таксистом, обретает катарсис и примиряется с жизнью, какая она есть, у литовцев он обретает катарсис иного рода: таксист мочит его и бросает, как мешок с картошкой, предварительно обчистив карманы. Не следовало бы этому Сергею выходить с остановочки. Жил бы себе и жил, вот и вся песня. Несмотря на яркий финал, скучноватый текст, разложенный на реплики и монотонно прочитанный со сцены, оказался явной неудачей фестиваля. Немногим лучше прошел литовский "Маяк", в котором тяжеловесный текст Тимоте де Фомбеля не выдержал трудностей перевода, и даже режиссура Гинтараса Варнаса и блестящая игра Гитиса Иванаускаса не помогла ему дойти до зрителя.

Но за несколько дней четвертой "Новой драмы" обозначились уже и явные удачи. Заслуженно был принят на ура ереванский спектакль "Физиология рода" по рассказам хорошего писателя Агаси Айвазяна. В спектакле, отсылающем нас к 1915 году, важным оказывается не только тот мягкий и добрый юмор, с которым показана жизнь отдельной армянской семьи, важнее всего та позитивная составляющая, которая позволяет без лишнего пафоса говорить о самых важных и страшных вещах. Еще удачней это получилось у Алексея Яновского, поставившего в омском "Пятом театре" "Ромео и Джульетту". Перенесенная на территорию современных Балкан великая шекспировская трагедия сама становится современной, как бывало с ней уже не раз и как еще тысячу раз будет. Здесь поют и танцуют настолько зажигательно, что зритель и сам отстукивает ритм ногой, мечтая пуститься в пляс вместе с актерами, а трагический финал выводит спектакль к теме, столь любимой идеологом "Новой драмы" Михаилом Угаровым: как жить в мире, в котором идет война.

И все-таки не армяне и не осовремененная шекспировская трагедия стали главным событием фестиваля. Заранее можно сказать, что кульминация "Новой драмы" состоялась, и стал ею исландский спектакль "Дрейф", поставленный театром "Вестурпорт&ArtBox" из Рейкьявика. Именно здесь на высшем уровне оказалось все: от диалогов до сценографии. И хмурые исландцы, напоминающие других северных героев из фильмов Аки Каурисмяки, и очень театральная и реальная кают-компания, подвешенная за тросы к железным балкам и оттого качающаяся в такт любым движениям, словно в настоящем море. И главное – песни. От заборного рока в начале до печальных распевов под аккордеон в финале спектакля. Песня о том, как в море нет рыбы, и "малоприличная", по выражению переводчика, песенка "я завяжу тебе член в узелок". И финальная, короткая и пронзительная, про "каюты / комнаты на корабле/ комнаты, убивающие людей / людей смелых и сильных / и слабых / таких, как я".

История о гибнущих от скуки, от безделья, да и от самой жизни исландских моряках оказалась пока что единственной на фестивале историей о людях "таких, как я". На читках и дискуссионных клубах "Новой драмы" сегодня очень много говорится о Льве Толстом и его "суровых толстовских вопросах". А я вспоминаю рассказ Бунина о том, как умирающий Толстой в Ясной Поляне говорил на ухо Чехову: "А все-таки пьес ваших я терпеть не могу. Шекспир скверно писал, а вы еще хуже". По мнению активистов Новой драмы, Шекспира надо переписать, а Чехова – запретить. После чего театральное надо заменить на современное, а правду театра – на правду жизни. Режиссера – запретить, актера – урезать, оставить только драматурга во всем величии его. Но театра таким образом не получается. Посмотрев до середины программу нынешней "Новой драмы", все как-то разом поняли это. И независимо от устроителей, вне всякой критики, в памяти всплыло совсем другое имя – Брехт. Именно брехтовский театр, где острая социальность соединена с чисто театральным приемом отстранения, где поют песни и говорят на языке улицы, именно театр, в котором драматург встречается с режиссером и только от их встречи происходит взрыв – именно он оказывается наиболее актуален. Современные пьесы театру, конечно, нужны. Но, останавливаясь только на современных пьесах, мы получаем американскую модель, с огромным потоком драматургии и конвейерным производством, где спектакли пекутся, как горячие пирожки, и снимаются с репертуара прежде, чем успеют остыть, где самое главное – это тяга к новому, еще не поставленному, не сказанному, не виденному, только бы поновей. Пока что русский зритель умнее и выше такой модели. Современная драма, конечно, нужна ему. Но лишь в сочетании с современной театральной формой, к которой фестиваль "Новая драма" сейчас приблизил нас, как никогда.